— Как вы оказались в Бельгии?
— Фирма перевела меня работать в бельгийское отделение наших прачечных. А жене предложили работу преподавателя в школе для детей сотрудников НАТО. У нас было две большие зарплаты, и мы сняли отличную квартиру недалеко от Гранд-плас.
— Сколько лет было детям, когда их похитили?
— Сыну было пять лет, дочке — четыре года.
— Как вам удалось превратиться из чернорабочего в представителя компании?
— Вы же знаете, мы, немцы, плохо относимся к случайностям. А это главное качество в работе химчистки. Клиенту не важно, что у вас не получилось вывести пятно или сломалась машина, ему важно получить чистый костюм вовремя. Я, например, не понимаю, как восточные немцы ездят на «трабантах». Это какой-то вечно ломающийся миксер на колесиках. Но многие считают это машиной… Так и с химчисткой, основное правило работы которой — надежность.
— Полагаете, этого было достаточно?
— Конечно, нет. Плюс к этому у меня установились хорошие связи с фирмами, выпускавшими материалы для химчисток, — химикаты, машины. После двадцати лет жизни в Алжире мой французский был свободным. Чтобы иметь выгодные командировки, я стал учить английский. Итальянский пришлось выучить потому, что штаб-квартира компании была в Риме. Но я полюбил его, хотя мне предложили стать представителем во всех странах мира, кроме самой Италии.
— Зачем в таком случае вы учили итальянский?
— После французского выучить его было легко.
— Вас направляли в Африку только потому, что вы знали иностранные языки?
— Меня направляли в Африку потому, что европейцы боятся быть съеденными львами или аборигенами. А меня после Алжира довольно трудно напугать.
— Почему вы не говорили всего этого сотрудникам разведки ЮАР?
— Как можно разговаривать с людьми, которые вас постоянно пытают? — спросил Отто, глядя в глаза допрашивающему.
Когда Отто увели, полковник Глой начал ходить по собственному кабинету из угла в угол. Консул сидел, опустив глаза в пол.
Человек, который вел допрос, с раздражением сказал Глою:
— Вы можете иметь любое мнение, но этот человек — гражданин Германии Отто Шмидт. В его деле есть фотографии с женой, с детьми. Все, что он говорит о своей работе в химчистках, совпадает с нашей информацией.
— И вас не настораживает история со смертью жены и похищением детей?
— Меня все настораживает, но у меня нет ни одного документа, на основании которого его можно обвинять в терроризме. Поэтому я работаю в германской разведке, а не в вашей! — отчеканил немец.
— Но ведь именно ваша БНД сделала так, чтобы его арестовали мы, потому что со своими вшивыми свободами и орущими правозащитниками вы не могли бы пытать его у себя! — ухмыльнулся Глой. — Вы могли взять его на Тайване, или после Тайваня в Лиссабоне, или в Мадриде, или в Осло!
— На каком языке он разговаривал с представителем британской разведки? — увел тему в сторону немец.
— На великолепном английском, — поднял вверх палец Глой.
— Господин полковник, как представитель Ведомства по охране конституции ФРГ, я вынужден заявить протест по поводу применения пыток к гражданину нашей страны, — осторожно встрял прежде молчавший гость, и консул активно закивал в его поддержку.
— Вы хотите получить от него информацию нашими руками и не запачкать перчаток? — снова ухмыльнулся Глой. — Я даю вам неделю для его допросов и посмотрю, с каким результатом вы уедете отсюда без пыток!
— Мы уедем отсюда с прекрасным результатом. Всю неделю мои сотрудники не тронут его пальцем и будут допрашивать круглосуточно, — ответил сотрудник БНД. — Но только не в этом кабинете. Я — немец, и мне здесь неуютно. — И кивнул на портрет Гитлера.
— Не волнуйтесь, в нашем учреждении достаточно кабинетов. Найдем на любой вкус, — пообещал Глой.
И немцы круглосуточно допрашивали Отто ровно неделю, но он уже не понимал, как устроено время. Все плыло у него перед глазами, он то переставал видеть, то переставал слышать, то переставал чувствовать тело, то забывал собственное имя. И даже иногда разговаривал про себя с призраком Чаки, являвшимся поддержать его.
Потом его ненадолго оставили в покое, если полуголодное существование и постоянные крики в камере можно назвать покоем. Но Отто так измотался, что уже почти не слышал криков и не чувствовал голода.
Сильно мешало, что с него теперь сваливались тюремные штаны, и когда водили на допросы, поддерживать их руками в наручниках было трудно.
Люди, которые приехали допрашивать Отто в очередной раз, оказались итальянцами. Это было видно за версту. После дистиллированного англичанина и едущих на допросе катком немцев они вели себя как парни, зашедшие выпить с Отто молодого вина.
Один был постарше, другой помладше. Видимо, подчиненный. Вся его активность исчерпывалась киванием и поддакиванием.
— Господин Отто Шмидт, как часто вы бываете в Италии?
— Часто. Там штаб-квартира фирмы, в которой я работаю, — ответил Отто на прекрасном итальянском.
— Вам нравится жить в Италии?
— Да, нравится.
— И вы интересуетесь ее историей?
— Немного…
— И вы можете отличить гимн Италии от другой музыки?
— Смотря какой.
Итальянцы с изумлением уставились на Отто.
— Возможно, вы имеете в виду гимн, известный под названием «Братья Италии», а возможно, отрывок из оперы Верди «Набуко»… который теперь исполняется в качестве гимна.